Вильям Виллис
Четырехлетним несмышленышем стоял я однажды на набережной родного Гамбурга, куда забрел, невзирая на строгий наказ матери — играть только возле дома, и глазел на серую ленту Эльбы, на свои первые корабли. Впечатление было настолько сильным, что я стал пропадать здесь ежедневно. Казалось, маленькие ноги сами, помимо моей воли, несли меня на набережную. Мы жили тогда неподалеку, в старейшей части города, в маленькой квартирке, темной и грязной. Семья еле сводила концы с концами. Отец и мать ежедневно ходили на работу и девать меня им было решительно некуда, кроме как на улицу. Каждое утро меня умывали, кормили и выставляли из дому с напутствием: играть с соседскими детьми и никуда не убегать. В противном случае мне прочили гибель под копытами ломовой лошади, падение в канал и прочие ужасы. Но как только родители скрывались за углом, я начисто забывал все и ковылял своей дорогой, причем дорога эта неизменно вела к набережной.
Я пробирался извилистыми улицами, мощеными вековым булыжником, схваченными шеренгами домов с остроконечными двускатными крышами. Дома стояли тесно, как будто искали поддержки друг у друга. Узкие двери, крошечные окна... Каждый этаж немного выдавался над предыдущим, так что на самом верху, высоко над улицей, здания почти соприкасались; казалось, они, как старухи в чепцах, склонились друг к другу и беседуют об ушедших столетиях. В подвалах каждого дома жили люди, в некоторых из них торговали овощами, углем, дровами. Часто сильные штормовые приливы с моря так поднимали уровень Эльбы, что вода заливала подвалы, выгоняя жильцов на улицу.
Этот лабиринт петляющих улочек закрывал широкие проезды для перевозки корабельных грузов с набережной и обратно. Гамбург, наравне с Лондоном, Антверпеном и Гонконгом был в то время крупнейшим портом евроазиатского континента. Когда я выходил на набережную, передо мной открывалась река — вереницы пароходов, растянувшиеся на несколько миль, небо в клубах черно-белого дыма, непрерывные гудки буксиров, тянущих связки барж, а дальше... дальше виднелись мачты и реи каких-то других кораблей — как я со временем выяснил, парусных, сгрудившихся отдельно, на своем особом месте. Здесь я всегда задерживался подольше. Меня приводили в восторг высоченные мачты, уходившие в самое небо, туда, куда уже не доставал дым.
Я шел по набережной, и запахи всей земли вливались в меня, вызывая удивление, жажду познания, а зачастую и натуральный голод. Пароходы из Испании, набитые апельсинами, корабли с Мадейры и из Вест-Индии с бананами и ананасами — фруктами, которые никогда не появлялись на нашем столе, как, впрочем, и кофе из Бразилии, выгружаемый из трюмов прямо на фабрики, расположенные тут же, на набережной, где его поджаривали и упаковывали. В такие дни вся река была напоена ароматом кофе.
Другие суда привозили сушеную рыбу из Скандинавии и Канады, мясо из Аргентины, толстые бревна тика, железного и красного дерева. Больше всего меня привлекал сосновый строевой лес из Финляндии и России, пахнущий снегами севера. Клочья толстой коры местами еще держались на очищенных стволах, и я каждый раз отламывал и уносил с собой кусочек.
Я узнал людей, чьи мускулы приводили в движение громадный порт, видел их в работе — потных, напряженно покачивающихся под тяжестью огромных тюков, и позже, через раскрытые двери баров и пивных — краснолицых, со стаканами в руках, приветствующих друг друга громовыми голосами. Мне они нравились, казались сердечными, дружелюбными. Иногда они кидали приветливое, а порой и резкое слово маленькому мальчугану, который путался под ногами или просто стоял, как вкопанный, и смотрел неотрывно, как будто хотел заглянуть прямо через них в неведомое.
Там, на набережной, прошло мое детство. Меня можно было застать у реки в любое время года, в любую погоду. По мере того, как я рос и набирался сил, воображение толкало меня на все более дальние прогулки. Однажды я забрался в чью-то лодку, отвязал конец, оттолкнулся от берега и сразу же потерял весло. Беспомощную лодку понесло по течению. Подошел полицейский катер, меня сняли и доставили в участок. Своего адреса я не знал, поэтому просидел в полиции до вечера. Уже совсем стемнело, когда в участок вбежала мать с криком: «Пропал мой сын!» «Он здесь, — прорычал бородатый сержант,— он был уже на полпути в Америку. Держите-ка лучше его на привязи».
Мать рано подметила у меня интерес к рисованию и, когда мне исполнилось шесть лет, повела в Музей Искусств. Беломраморные античные фигуры в вестибюле сразу покорили меня. Музей находился недалеко от дома, и я часто забегал взглянуть на прекрасные изваяния и всегда уходил с радостным чувством. Интерес к изобразительному искусству углублялся, я срисовывал картины, ходил в Музей естественной истории рисовать животных. В том же году я пошел в школу и вынужден был надеть очки, так как родился с каким-то дефектом зрения, от которого меня лечили с колыбели. Очки носил около года, потом снял — мешали драться и играть со сверстниками. С уроками я все-таки справлялся, а в девять лет даже получил стипендию и направление в школу высшей ступени.
Для прогулок в гавань теперь не оставалось времени — школа эта находилась в двух часах ходьбы, а так как деньги на трамвай были далеко не всегда, то часто приходилось покрывать это расстояние пешком. Свободного от занятий времени едва хватало на выполнение домашних заданий. Любимым предметом, кроме рисования, была история — по этому предмету я шел в классе первым.
Я занимался гимнастикой, борьбой, хотел стать сильным, ловким, выносливым, как древние спартанцы или североамериканские индейцы, которых с детства приучали переносить любые тяготы жизни. Однажды я оказался в числе победителей спортивного турнира и получил в награду книгу о здоровье. В одной из глав подчеркивалось, что особенно важно научиться правильно, глубоко дышать. Я сразу обратил на это внимание, принялся отрабатывать глубокое дыхание по пути в школу и обратно, и вскоре оно стало получаться у меня автоматически.
А на наш дом тем временем надвигалась катастрофа — отец с матерью давно не ладили, отношения между ними год от года ухудшались. Месяцев за шесть до выпускных экзаменов обстановка в семье накалилась настолько, что я готов был бросить школу и идти работать, но мать не хотела и слышать об этом. «Без диплома у тебя не будет будущего, — твердила она. — Получи образование, а потом поступай, как знаешь». Уже было решено, что я посвящу себя живописи. По успеваемости я всегда был одним из первых в классе, свободно читал по-английски, неплохо владел французским.
Я остался в школе, сдал экзамены и поступил в Гамбургское художественное училище. Профессор Шварц, мой новый учитель, нашел у меня задатки отличного карикатуриста, прочил раннее признание и даже добился для меня стипендии.
И тут случилось то, что назревало уже много лет — родители разошлись, а вместе с этим разлетелось вдребезги и мое будущее художника. Сбережений не было никаких, а позволить, чтобы мать содержала нас троих (у меня было два брата — двух и трех лет), я не мог. Но ведь я не владел никакой специальностью, готовился зарабатывать кистью! Как быть?
В раздумье я шел по улице. Проходя мимо летнего кафе, увидел за одним из столиков молодого матроса с кружкой пива в руках. Рядом стоял матросский сундук. Лицо у парня было обветренное, сильно загорелое, вероятно, он только что сошел на берег. Моряк как будто был совершенно счастлив и довольно улыбался, наблюдая деловую суету набережной. У меня вдруг появилось ощущение, что я давно его знаю, захотелось подойти, поговорить, послушать, что он расскажет о своем корабле, о море. Я был уверен, что он сошел с одного из больших парусников, которые ходят вокруг света и бросают якоря в незнакомых портах. Так и не решившись обратиться к нему, я с тяжелым сердцем побрел дальше.
Вечером я заявил матери, что решил стать моряком и стану им, не смотря ни на что. Иначе мне придется поступить куда-нибудь рассыльным, быть мальчиком на побегушках. А если я буду прилежно трудиться на корабле (безусловно, это будет четырехмачтовая шхуна), то быстро выдвинусь в помощники капитана и буду хорошо зарабатывать. У одного моего соученика отец — помощник капитана, он отлично одевается и без труда оплачивает учение сына. Говорили мы долго. Наконец, мать согласилась отпустить меня в море и пообещала сделать все, чтобы я попал на большой парусный корабль.
Через неделю она сказала, что я могу получить место у судовладельцев «Шмидт и Компания», если пройду медицинский осмотр.
— Ну, это просто, — отмахнулся я, — ведь я никогда в жизни не болел!
— Да, но у тебя должно быть хорошее зрение, — возразила она и вручила мне два направления, к окулисту и на общий осмотр.
Я несколько раз прошелся мимо здания, где принимал окулист, прежде чем набрался храбрости и нажал кнопку звонка. Подготовка к экзаменам и рисование в училище, часто при плохом свете, отнюдь не улучшили мое зрение. Если не пройду осмотр, придется стать рассыльным.
Меня впустила сестра, велела подождать в приемной и скрылась. Я сел, но тут же вскочил и принялся мерять шагами комнату. Открытая дверь вела в кабинет врача. Подошел поближе, заглянул — кабинет был пуст. На стене висела таблица с рядами букв. Я сумел прочесть от двери только первый ряд, с самыми крупными буквами, и тут же сообразил, что, очевидно, таблица как раз и предназначена для проверки зрения. Если доктор попросит прочесть ее, я пропал. На цыпочках пересек комнату, подошел к таблице и, дрожа от страха, что каждую секунду кто-нибудь войдет, выучил ее наизусть.
Наконец, меня позвали. Сердце прыгало так, что каждое его биение, казалось, отдавалось в зрачках, которые доктор старательно слепил тонким лучом света.
— Глаза когда-нибудь болели?
— Нет.
— Что-то они у тебя красноватые...
— Сдавал экзамены, доктор, готовился по ночам, а потом пришлось много рисовать.
— Гм, ладно, перейдем к буквам.
Я назвал все буквы без ошибок и получил на руки справку, удостоверяющую, что со зрением у меня все в порядке. Очутившись на улице, я запрыгал, как вырвавшийся из ловушки заяц и помчался на общий осмотр. «Никогда ничем не болел,— объявил я врачу с порога, — понятия не имею, что такое насморк!» — «Корь?» — «Не помню, доктор!» — Он рассмеялся.
Чтобы купить мне форменную одежду, мать продала перины и льняные простыни, оставшиеся от лучших дней. Не хватало только матросского сундука. Наконец, мы облюбовали один в лавке старьевщика на набережной.
— Он будет твоим сиденьем,— сказал хозяин, вытащив сундук на обозрение, — кресел на этой ветряной мельнице не имеется, уж будь уверен. Этот сундук кое-что повидал, только недавно он обогнул мыс Горн. Хорошая вещь, теперь таких прочных не делают.
— Но он очень старый,— сказала мать, пытаясь сбить цену.
— Так я и отдаю задешево, — ответил старик, — и только потому, что он занимает слишком много места.
— Он выглядит таким потрепанным.
— А вы загляните внутрь — совсем как новый. На таком крепком ящике очень удобно сидеть во время качки. Конечно, он слегка потрепан. Если бы ваш мальчуган проболтался по кубрикам столько же времени, сколько этот сундук, он выглядел бы не лучше. Слегка покрасить — и будет прямо как от мастера. Да и зачем покупать новый, если парень может смыться с корабля в первом же порту? Когда среди ночи спускаешься по канату, сундук с собой не возьмешь...
— Мой сын никогда не убежит с корабля, — быстро сказала мать.
— Не будьте слишком уверены,— хитро ухмыльнулся старик, — неизвестно, что он выкинет, как только скроется с ваших глаз. Берите, моя милая, этот ящик, он будет служить мальчику, пока тот не станет капитаном, а он им когда-нибудь станет — по глазам вижу. И я приложу бесплатно вот этот рюкзак, на нем есть
пара заплат, но это не помешает нашему юнге сунуть в него свое хозяйство и бросить рюкзак на пирс, когда он ночью побежит с корабля...
— Говорю вам, что не побежит, — и мать достала кошелек.
Оставалось еще одно препятствие, пожалуй, главное: требовалось официальное согласие родителей отпустить меня в море, а отец об этом и слышать не хотел. Он предпочел бы, чтобы я поступил куда-нибудь рассыльным и стал зарабатывать немедленно. Постановление о разводе еще не вступило в силу, так что его слово оставалось законом. За дело принялась мать, и в конце-концов отец весьма неохотно подписал требуемую бумагу. «Я умываю руки, — заявил он матери,— но что из него никогда ничего не выйдет, это я могу сказать точно».
Четырехмачтовый барк «Генриетта» водоизмещением три тысячи тонн должен был идти вокруг мыса Горн в Калифорнийский залив.
Отец кое-что разузнал и рассказал матери, что «Генриетта» слыла «дьявольским» кораблем и на нее довольно трудно было набрать команду. Во время последнего рейса капитан, ненавидимый всеми за жестокость, умер от заражения крови на подходе к самому опасному месту — мысу Горн. Его швырнули за борт без почестей и обряда. Командование принял помощник и, вырядившись в парадную форму умершего, принялся важно разгуливать по палубе. Затем он вдруг выхватил револьвер, загнал несколько матросов на реи и стал их там расстреливать. Остальные забаррикадировались от сумасшедшего в кубрике. С беспомощно болтающимися рваными парусами судно каким-то образом обогнуло Горн и в конце-концов вползло в Икике (Чили) где помощника забрали на берег. Для предстоящего рейса судовладельцы разыскали таких капитана и помощника, которые могли обуздать любую команду в любой ситуации. Отец сам побывал на корабле и даже говорил обо мне с новым помощником, чем очень обеспокоил маму.
Я подписал контракт на три года и как юнга-ученик должен был получать всего пять марок в месяц.
Через день я уже перебрался на корабль. Владельцы «Генриетты» сменили всю команду, за исключением одного датчанина, который нес ночную вахту во время стоянки в порту. Он помещался в одном кубрике со мной и в деталях рассказал мне о драматических происшествиях прошлого рейса, даже показал следы пуль, выпущенных помешавшимся помощником. Прогуливаясь с ним по опустевшей палубе (новая команда ушла прощаться с берегом), я спросил, позволят ли мне залезть наверх, на реи — я мечтал об этом столько лет, с того дня, когда впервые увидел большой парусник.
— Полезешь, когда прикажут, — рассмеялся матрос,— не беспокойся, это удовольствие ты будешь иметь в избытке. Особенно в плохую погоду — тогда мачты будут раскачиваться чуть посильнее, чем здесь, в порту.
— А можно попробовать сейчас? — Он покачал головой.
— Сейчас нет, еще светло — кто-нибудь увидит. Если ты упадешь и сломаешь шею, виноват буду я.
Я не отставал: — Может быть, вы разбудите меня ночью, когда все спят?
— Хочешь полезть наверх ночью? — Он ухмыльнулся, очевидно, уверенный, что я откажусь от этой затеи, когда дойдет до дела.
— Ладно, разбужу.
Ночью кто-то потряс меня за плечо, затем зашептал на ухо: «Ты, вроде, хотел лезть на реи, так сейчас самое время»... Я выполз из узкой, напоминающей гроб койки, натянул брюки, свитер, надел башмаки и вышел на палубу. Датчанин стоял рядом. «Будь осторожен, — предупредил он, — последняя команда на обратном пути вообще не прикасалась к такелажу, все порядком прогнило».
Пробираясь сквозь лабиринт снастей, я каждый раз сначала проверял крепость той части такелажа, на которую в следующий момент намеревался перенести тяжесть тела. Постепенно дышать стало свободнее, разных тросов вокруг поубавилось. Наконец, я взобрался на самый верхний рей, постоял там несколько минут, глядя на ту часть города, где жили мои родные, и уже собрался было в обратный путь, когда взглянул на топ мачты — самую высокую точку корабля. Взобрался по мачте еще выше и похлопал по клотику...
На следующий день меня поставили укладывать уголь. Лежа на спине, я забивал углем каждый дюйм пространства между палубными бимсами. Когда до меня донесся зычный голос третьего помощника: «Эй, к тебе пришли!», — я едва выполз на палубу, черный с головы до ног, блестящий от пота. Содранные о бимсы суставы пальцев кровоточили, ладони были покрыть! волдырями от лопаты. У трапа стояла мама. Она не узнала меня, а когда узнала, заплакала. Через полчаса мы расстались, и я вернулся к углю.
Назавтра рано утром к «Генриетте» подошел буксир, мы отдали швартовы и потянулись за ним по реке. Только после обеда, когда позади остался Куксхафен, наши паруса один за другим поползли с рей и стали наполняться ветром. Буксир развернулся и пошел своей дорогой, а мы — своей.
Я подметал палубу, когда ко мне подошел помощник капитана и сказал холодным, деловым тоном: «Запомни, если тебе здесь не понравится — вон релинг, всегда можешь прыгнуть за борт». Я очень удивился — он не имел ни малейших оснований так говорить со мной, но потом вспомнил, что отец беседовал с ним. Что он говорил обо мне? Я почувствовал себя пленником, прикинув, что буду целых три года находиться во власти этого человека, но затем увидел за высоким фальшбортом вольное, бескрайнее море и стал думать о другом, припомнив все свои мечты.
Мы пересекли Атлантику, обогнули с востока на запад мыс Горн и вышли в Тихий океан. Между вахтами мы валились на койки, не снимая дождевиков и сапог, с зюйдвестками на головах, готовые, в случае столкновения с айсбергом, сразу же ринуться на палубу, возможно, только для того, чтобы успеть увидеть, как пойдет ко дну разбитый корабль, прежде чем сами скроемся в ледяной воде. На шесть недель мы затерялись в гигантском водовороте бесконечных штормов, среди айсбергов, борясь с безжалостными встречными ветрами, прорываясь сквозь тьму, сквозь снег, дождь, град и туман, туда, где, казалось, рушится мир.
Через 168 дней «Генриетта» бросила якорь на рейде Санта-Розалину маленького мексиканского порта. На следующий день мы подошли к единственному пирсу и приступили к выгрузке кокса, предназначенного для плавильни большого медного рудника. На рейде стояло около двадцати уже разгруженных парусников, капитаны которых ожидали дальнейших приказов или безуспешно пытались навербовать достаточно моряков, чтобы плыть дальше. Каждое утро в шесть часов я в паре с каким-нибудь матросом спускался в трюм, брался за лопату и наполнял углем большую корзину, вмещавшую три четверти тонны. Грузовая стрела поднимала ее и переносила к вагонетке на пирсе. Момент, и корзина снова была в трюме. Мы работали так по шесть дней в неделю, с шести утра до шести вечера. Только через два месяца весь груз оказался на берегу, и мы приняли балласт.
В последнюю ночь я уложил вещички в тот самый залатанный рюкзак, который мне «подарил» гамбургский старьевщик, и на цыпочках вышел из кубрика. Ночь была ясной, звезды над головой казались частью безмолвных гор, окружавших порт. Я обвязывал рюкзак концом троса, собираясь незаметно опустить его за борт, когда из темноты вынырнул вахтенный матрос. Он сразу понял, что я собираюсь бежать, и прошептал только: «Иди на пирс, я спущу тебе вещи». Я спокойно сошел по трапу, затем в темноте подобрал рюкзак, вскинул его на плечо, махнул вахтенному и пошел прочь, не оглядываясь. Ничто не было мне дорого на этом корабле, кроме огромных парусов — работая с ними, я всегда чувствовал себя счастливым.
Я был в то время среднего роста, но силен, как лошадь, а выносливостью мог соперничать со взрослыми — из тридцати человек команды меня единственного помощник посылал выгружать уголь каждый день. В самые жестокие штормы у мыса Горн я работал на стонущих реях вместе с лучшими моряками. Рейс сделал меня старше на несколько лет, и теперь, шагая по спящему городу со скудными пожитками за плечами, я оставлял позади и свое детство.
Я поднялся в горы и оставался там до вечера, опасаясь, что капитан натравит на меня полицию и придется вернуться на ненавистное судно в кандалах. Только после того, как буксир вывел «Генриетту» на рейд, я вернулся в порт и спрятался на английском паруснике, с командой которого успел подружиться за эти два месяца. Англичане рассказали мне, что «Генриетта» утром отплывает в Ванкувер, откуда пойдет с лесом в Австралию, там примет уголь, выгрузит его в Чили, а уже оттуда с грузом нитрата направится в Европу. Выходило, что домой она вернется не раньше, чем через два года.
Ночью меня разбудили какие-то подвыпившие моряки. Они сказали, что утром уходит в море их корабль, на котором как раз нехватает одного матроса: «Плывем с нами, это лучшая коробка из всех, что торчат здесь!» Я решился, как только они пообещали, что со мной подпишут контракт как со взрослым моряком, а Это означало, что получать я буду в двадцать раз больше, чем на «Генриетте». Мы тут же спустились в шлюпку, и по дороге к своему новому месту службы я узнал, что четырехмачтовый барк «Бермуда» направляется за нитратом в Чили, а оттуда пойдет в Европу — обычный маршрут большинства парусников. Я услышал также, что мои новые товарищи рассчитывают получить за меня от своего капитана деньги — минимум на четыре бутылки текилы (местной водки). Как только мы поднялись на борт, я очутился в капитанской каюте и действительно подписал контракт как взрослый матрос.
Я очутился на английском корабле, где говорили только по-английски. Судно было укомплектовано немногим больше, чем наполовину — многие разбежались, но капитан не очень-то старался набрать на их место других, рассчитывая прикарманить часть денег, отпущенных на жалованье матросам, что было в те времена обычной практикой. Боцман послал меня наверх ставить паруса, в то время как большинство команды выхаживало якорь. Когда я спустился вниз, судно уже легло на курс.
Мускулистый матрос средних лет, невероятно волосатый, что-то сказал мне. Улыбнувшись и покачав головой, я ответил на своем школьном английском: — Я плохо говорю по-английски, сэр!
— Чтоб я пропал! — загудел волосатый на весь корабль голосом, глубоким и звучным, как колокол. — Оставь меня в покое со своим проклятым «сэром», прибереги его для ублюдков с мостика, если ты настолько глуп. Но, будь я проклят, если не научу тебя, парень, английскому! Да, на этой проклятой коробке на пари не услышишь настоящего английского слова — одни скандинавские тупицы, да проклятые лимонники. Посмотри на этого шотландца, — от ткнул похожим на окорок кулаком в сторону моряка, стоявшего неподалеку,— если ты думаешь, что он говорит по-английски, ты ошибаешься, будь я проклят — ни одна собака не разберет ни слова. А вон тот сукин сын из Ливерпуля — так бормотать постыдилась бы и свинья. Ирландия, парень — единственная страна на целом свете, где говорят на английском, который стоит слушать!
Я попал в совершенно иной мир. Каждый был сам себе хозяин, говорил, что хотел, и выполнял свою работу, как хотел — лишь бы она была выполнена. Гнетущая атмосфера железной дисциплины, к которой я привык, отсутствовала полностью. Никто не стоял над душой, не следил за каждым движением, не угрожал, не наказывал. Матросы вели себя беззаботно и независимо, но дело свое знали. Если на «Генриетте» я чувствовал себя, как в тюрьме, то здесь был на воле, а главное — меня уважали.
Мы прошли на юг, пересекли экватор, поймали юго-восточные пассаты, сделали поворот и в крутой бейдевинд пошли к берегам Чили. В течение двух месяцев мы стояли на рейде Антофагасты и принимали нитрат, подвозимый к самому борту лихтерами. Когда «Бермуда», наконец, снялась с якоря, она сидела в воде на целый фут ниже грузовой марки, и матросы недовольно ворчали, зная, что в плохую погоду палубу будет заливать.
А плохая погода преследовала нас в течение всего рейса. В Европу мы пришли с опозданием на несколько месяцев, не имея на борту ни крошки провизии.
Я вышел из британского консульства в Гамбурге, пробился сквозь толпу своих пьяных товарищей, на которых уже висли женщины с набережной, и поехал на трамвае домой. Я получал от матери письма и знал, что ей приходится туго. За время обратного рейса я принял решение бросить жизнь моряка. Я полюбил море и все, что с ним связано, но будущее матроса, даже капитана на паруснике не сулило ничего, кроме примитивного, отупляющего существования. Я уже понял, что эра больших парусных кораблей клонилась к закату. Пытаясь конкурировать с паровыми судами, владельцы парусников сокращали численность команд, экономили на питании моряков, подолгу не обновляли такелаж и рангоут, что делало долгие рейсы еще более трудными и опасными. Дни парусов, открывших перед человечеством мир, были сочтены.
— Мама,— сказал я, выложив ей на колени свой заработок, — я собираюсь поступить на первый же корабль, который пойдет в Америку, остаться там и поработать на берегу, чтобы накопить денег и забрать тебя с малышами.
Среди матросов «Бермуды» были англичане и скандинавы, немцы, американцы, даже один австралиец. Многие из них давно бродили по свету, подолгу жили в самых разных странах. В течение всего рейса я засыпал их вопросами о жизни, нравах и условиях работы в этих краях и в конце концов остановил свой выбор на «Штатах», как моряки называли Северную Америку.
Через несколько дней я снова пошел на набережную, в контору по найму на английские суда. Здесь было полно народу, висела грифельная доска с объявлениями о вакантных местах на нескольких кораблях, но их маршруты меня не устраивали. Зазвонил телефон. Инспектор по найму выкрикнул: «Нужен матрос на «Инкулу», отплывающую сегодня в полночь из Бремерхафена в Галвестон!»
— Где находится Галвестон? — спросил я стоящего рядом англичанина.
— В проклятом заливе,— ответил тот.
— В каком заливе?
— В проклятом Мексиканском.
— Это в Мексике?
— В проклятых Штатах, в Техасе, — бросил матрос, возмущенный моим невежеством.
Вытащив свою книжку английского моряка, я быстро подошел к столу и тут же подписал контракт. Без труда прошел медицинский осмотр (мое зрение к тому времени значительно улучшилось), вернулся домой, собрал вещи и. сел на поезд, идущий в Бремерхафен. В полночь «Инкула» снялась с якоря, а через тридцать дней я увидел низкие берега Техаса.
Десять дней мы набивали трюмы хлопком. Все вечера я проводил на берегу, знакомился с землей, которую отныне буду называть своей. Последняя ночь — наутро назначено отплытие. Несколько матросов уже сбежало, поэтому сегодня у трапа выставили часового с винтовкой. Меня это не смущало: я прошел на полубак, снял с носового швартова предохранительный щиток от крыс и на руках спустился по канату на причал. Сразу двинулся на вокзал и уехал в Хаустон, тогда еще маленький сонный городок в пятидесяти милях от Галвестона, чтобы не попасть в объятия полицейских. В порту грузилось много судов, с них постоянно бежали моряки. Местная полиция хватала дезертиров и доставляла на первый попавшийся корабль — в разгар хлопкового сезона всюду требовались рабочие руки.
Первое время я валил деревья, грузил их на запряженную быками вагонетку, привозил на лесопилку и разделывал на доски. Затем, вернувшись в Галвестон, работал в порту на землечерпалке, кочегаром на военных транспортах, докером. У матери умерла сестра, оставив ей небольшое наследство, что ускорило переезд семьи в Америку. Немного осмотревшись, мы купили ранчо близ Галвестона. Это было в 1912 году.
Сидеть на одном месте я не мог. Несколько раз пересекал Америку вдоль и поперек, работал на лесозаготовках в Орегоне, ловил рыбу и строил дороги на Аляске, добывал нефть в Техасе, выполнял самую различную работу на речных и морских судах. Однажды чуть не потерял глаз, работая клепальщиком на верфи в Сан-Франциско, в другой раз — сломал ногу, разгружая хлопок с японского парохода в Галвестоне, и в течение долгих одиннадцати месяцев не мог сделать и шага без костылей.
В 1938 году я женился, бросил море и перебрался в Нью-Йорк, где Тедди руководила работой театрального агентства. Я стал своим среди пишущей братии театрального мира и долгое время пытался приспособиться к жизни на берегу. Но в 1948 году мы уехали в Вест-Индию, купили парусный шлюп местной постройки и несколько месяцев бродили под парусом вдоль всех островов архипелага, а потом махнули за две тысячи миль — в Майами. Мотора на яхте не было. Ураган поймал нас в Карибском море и погнал через пролив Юкатан в Мексиканский залив. Потом он пронесся дальше, оставив нас зализывать раны. Шлюп выдержал испытание, но в днище появилась течь, добраться до которой не было никакой возможности. Вода поступала беспрерывно, ее приходилось откачивать день и ночь. Наконец, проходящий мимо корабль заметил наш сигнал бедствия и подошел. «Бонито» направлялся в Гавану. Капитан предложил взять нас на борт, но я отказался покинуть яхту и попросил его поднять на палубу Тедди и передать «SOS» Береговой охране. Я надеялся, что сумею продержаться на плаву, пока кто-нибудь не отбуксирует шлюп в ближайший порт.
Уговорить Тедди покинуть полузатопленную яхту не удалось: «Ты остаешься — останусь и я».
Начало темнеть, когда «Бонито» исчез за горизонтом. Мы продолжали работать у помпы, надеясь, что посланный сигнал «SOS» будет услышан. Я выбросил весь балласт, но шлюп постепенно оседал все больше, к полуночи палубу начало заливать. Прошло еще около двух часов, и мы увидели огни большого судна. Огни приближались очень быстро, корабль стремительно несся прямо на нас; казалось — не заметит, не отвернет. Прошедший ураган оставил нам только маленький фонарь, и ни капли топлива. Мы приготовились прыгать за борт. Плавать Тедди не умела, и я привязал ее к себе. 3 самый последний момент огни метнулись в сторону, рядом с нами заплясал силуэт миноносца. Я поймал брошенный конец, и через 12 часов пришвартовался в порту Ки-Уэст. Оказалось, что станция ВМФ приняла «SOS» и выслала на поиски миноносец, который обнаружил нас с помощью своего радара.
Прошло несколько лет. Тедли легла в госпиталь в Нью-Йорке на операцию. Я плавал на судах, совершав
ших короткие рейсы вдоль побережья, и через каждые несколько дней приходил навещать ее. Однажды я сказал, что хочу построить плот и в одиночку переплыть Тихий океан. Дальше Тедди отказалась слушать: «В одиночку, в твоем возрасте — почти шестьдесят — нет!»
После того как жена вышла из госпиталя, я много ходил на танкерах. Сквозь щели, через люки и вентиляторы просачивались нефтяные газы, отравляя воздух. Хуже всего было чистить трюмы — танки. Мне не раз приходилось обвязывать веревкой товарища, потерявшего сознание в удушливых парах нефти, и сигналить наверх, чтобы его поскорее вытащили на воздух. Несколько раз мы бывали на волоске от гибели во время пожаров, когда с трудом удавалось остановить огонь, уже подбиравшийся к грузу. Через два года Тедди поняла, что, плавая на этих судах, я подвергаюсь не меньшей опасности, чем на плоту в океане, и сдалась.
22 июня 1954 года она стояла на пирсе военно-морской базы в перуанском порту Кальяо и смотрела, как буксир выводит мой плот в море. Я направлялся в Самоа. Начальник порта, давая мне разрешение на выход, сказал: «Ну, о том, чтобы пройти почти семь тысяч миль на этом «судне», и речи нет. Считайте, что вам крупно повезло, если вскоре выброситесь живым на какой-нибудь затерянный в океане риф».
Через 115 дней я прибыл в Самоа. К тому времени меня давно считали погибшим. После возвращения я написал историю своего путешествия, выступал с лекциями в Америке и Европе. Когда мне исполнилось 64 года, я почувствовал, что здоровье начинает сдавать. Отказывали почки, желудок, одолевали диабет, артрит. Возраст делал свое дело. Человек, считавший себя несгибаемым, согнулся под тяжестью болезней.
Всю жизнь я изучал различные методы укрепления здоровья и знал, что надо делать. Мы нашли тихое место в горах южной Калифорнии, вскопали участок земли, чтобы выращивать собственные овощи, и я принялся работать над собой. Я испробовал все, что можно по системе лечения «ближе к природе», не прибегая к помощи медикаментов: делал дыхательные упражнения, прошел курс водного лечения, оборудовал парилку, пил настои трав, неделями жил на каше, потом на фруктах и овощах. Как часто со мной бывало, ударялся в крайности. Тедди останавливала: «Чудес не бывает, ведь тебе скоро семьдесят...» Но я знал, что сумею справиться с недугом. Прошло, однако, больше года, прежде чем я почувствовал себя здоровым.
Шли годы... Однажды, сидя с женой на пляже под тентом и глядя в голубую воду, я почувствовал неясное беспокойство. Воспоминания о путешествии на плоту, о 115 днях в полном одиночестве, в этой самой голубизне... Все представлялось таким далеким, я почти забыл о чудесном времени, когда, казалось, целый мир принадлежал мне — от самой высокой звезды в ночном небе до темных глубин под плотом.
Я сидел и смотрел вдаль, снова переживая эти дни, снова видел летучих рыб, акул, стремительные броски дельфина, своих товарищей по плаванию — черного кота Мики и попугая Ики. Все путешествие предстало перед глазами как чудесное видение, несмотря на то, что на пути были и неудачи, и близость смерти, и даже отчаяние. Человек легко забывает плохое. Море лежало передо мной, спокойное и раскаленное, как в те дни, когда паруса на моем плоту висели опаленными тряпками, а бревна все больше обрастали мхом, и, казалось, все глубже оседали в воду; когда горизонт вокруг был пуст, и только иногда одинокая птица показывалась из-за стены неподвижных облаков, как бы ставших на якорь вокруг меня, своего пленника. Однажды мне стало очень плохо... Целый день и целую ночь я провалялся на палубе, извиваясь от боли в животе, сломленный, покоренный, даже жаждущий смерти. Дополз до передатчика и стучал, стучал ключом, хотя прекрасно знал, что радио вышло из строг. Глаза невольно обращались к остро отточенным ножам для разделки рыбы — вонзить под ложечку, в источник бесконечной боли и прекратить безжалостную пытку. Нацарапав последнее послание Тедди, я в забытье распростерся на палубе, не чувствуя, как заходит и восходит солнце, как через меня перекатываются волны, как режет тело веревка, которой я привязался к плоту.
Когда проснулся, боли под ложечкой как не бывало, она исчезла так же непонятно, как и появилась. Что со мной было? Никогда раньше желудок меня не беспокоил. Я настолько ослаб, что еще долго вынужден был подтягиваться за веревку, поднимаясь с палубы. И так и не оправился полностью до конца путешествия. Уже в Нью-Йорке я выяснил, что страдал от прободения язвы желудка.
В другой раз я потерял весь свой запас пресной воды. Вода хранилась под палубой в пятигаллоновых жестяных канистрах, которые лежали прямо на бревнах и постоянно захлестывались волной. В конце-концов тонкая жесть проржавела насквозь, и почти вся вода вытекла, удалось спасти только около 90 стаканов. Ошеломленный печальным открытием, я выбросил за борт бесполезные теперь канистры и стал думать, что делать дальше. До ближайшей земли — Маркизовых островов — более тысячи миль. Я знал, что могу добраться туда даже с тем мизерным запасом воды, который у меня еще оставался, но это значило отказаться от намеченной цели плавания — достигнуть Самоа, так как плот наверняка разбился бы при высадке на крутые берега Маркизовых островов. Можно было попытаться продолжать рейс и пить морскую воду — я научился этому еще на «Генриетте», экипаж которой регулярно употреблял забортную воду, считая, что она как-то восполняет отсутствие свежих фруктов и овощей. Встал, снял с гвоздя кружку и окунул ее в море. Горько-соленая вода тяжело легла на желудок, но я чувствовал, что смогу продолжать путь. Через двадцать дней, нако
нец, пошел проливной дождь — единственный дождь за долгое плавание, и я наполнил все емкости, которые имелись на плоту.
Были и другие неудачи. Как-то я забросил леску, насадив на крючок летучую рыбу, приземлившуюся ночью на палубу. Вокруг шныряли дельфины, и я хотел разжиться свежим мясом. Вот леска натянулась. Начал выбирать и по рывкам понял, что предназначенную дельфинам приманку схватила акула. Вытащил ее на бревна, скользкую, обросшую морскими организмами. Хищница лежала на спине, широко раскрыв пасть с двумя рядами грозных зубов. Придавив добычу острогой, я принялся высвобождать крючок — довольно трудная работа, так как хрящ в челюсти акулы тверд и упруг. Наконец, крючок вытащен, и в этот самый момент акула, ранее почти неподвижная, яростно заметалась и внезапным ударом грудного плавника выбила у меня из рук острогу, на которую я опирался. Потеряв равновесие, я упал на акулу и вывалился за корму. В ужасе обернулся, чтобы схватиться за плот, но было уже поздно. Плот уплывал. И тут меня что-то дернуло. Крючок, вытянутый из челюсти акулы, зацепился за рукав моей шерстяной рубашки, когда я падал, схватился за леску и начал медленно подтягиваться к плоту—очень медленно, потому что леска была старая, надорванная в нескольких местах. Из левой руки хлестала кровь. Падая, я выбросил вперед руку, пытаясь за что-нибудь ухватиться, попал как раз на зубы акулы и, очевидно, повредил артерию. Взобравшись на плот, перетянул руку и зашил рану иглой. Когда Я через сто дней сошел на берег, рана все еще была открыта.
Воспоминания о невзгодах и бедствиях, из которых ты вышел непобежденным... Я улыбался океану, как улыбаются старому другу, с которым вместе пережил лучшие годы своей жизни. В этот день я решил, что еще раз перейду океан на плоту.
Шли дни, мечта постепенно принимала конкретные формы. Я выйду в плавание из Кальяо, как в 1954 году,
но теперь пойду без остановки до Австралии, если удастся, до Сиднея — 11000 миль.
Наконец, я сказал об этом Тедди. Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего. Убеждать ее было столь же бессмысленно, как разрушать кайлом египетскую пирамиду. Тем не менее, я продолжал бить в одну точку, пока однажды она не сказала совершенно неожиданно: «Поезжай — я убедилась, что жизни с тобой иначе не будет».
Сразу же послал в Эквадор запрос — можно ли сейчас достать и отправить в Штаты бревна бальзы. Строить плот я намеревался в Нью-Йорке, где легче достать все необходимое для его оборудования. Из Нью-Йорка пароход доставит плот в Кальяо.
Я хорошо помнил, сколько труда и времени затратил в 1954 году, чтобы найти бальзовые деревья нужной величины. Пришлось месяцами летать на маленьких самолетах над болотами и ручьями, до которых иначе было не добраться. Однажды самолет задел крылом за верхушку дерева и начал падать. В последний момент пилот чудом выровнял машину и посадил ее на полоску травы, едва различимую в грозовом тумане. В конце концов тогда я нашел нужные деревья, но не с воздуха, а благодаря одному индейцу. Пришлось с помощью мачете прорубать в джунглях дорогу длиной в несколько миль, прежде чем мы добрались до указанного им места. Семь голубовато-серых, покрытых мягкой корой деревьев стояли кучно, одной семьей, поэтому позже я назвал свой плот «Семь сестричек». Диаметр стволов доходил до 75 см — обычно бальза падает и ломается, прежде чем достигнет такого возраста. Потребовалось прорубить уже настоящую дорогу, чтобы на быках дотащить бревна до ближайшего шоссе.
Через несколько месяцев пришел ответ: в принципе бальзу найти можно, но сейчас все ручьи высохли, бревна нельзя доставить к морю; нужно ждать до конца сезона дождей, то есть восемь-десять месяцев.
Как-то мы шли по пляжу. Путь нам преградила
толстая труба, проложенная к землечерпалке, работавшей неподалеку от берега. Я оперся о трубу, чтобы перешагнуть через нее и вдруг понял, что нашел выход из положения. Ну конечно, трубы!
— Взгляни, Тедди, — сказал я — Вот они, бревна для моего плота. Странно, что я не додумался до этого раньше.
Я решил строить плот по типу судна, известного с незапамятных времен и вновь ставшего популярным в последнее время — тримарана. Основу плота составляли три шестиметровых овальных трубы-понтона, средний из которых выдавался вперед. Длина плота по ватерлинии составляла около десяти метров, ширина — около шести. Понтоны были скреплены тремя приваренными поперечными балками и рамой из шестидюймовой стальной трубы. К раме на болтах крепилась палуба — двухдюймовые рейки из орегонской сосны. Грот-мачта тянулась вверх на 11,6 метра; длина задней мачты составляла шесть метров. В корме располагалась каюта, в которой можно было даже стоять. Понтоны были наполнены самовспенивающимся полиуретаном, что делало плот непотопляемым даже в случае, если понтоны проржавеют или я наскочу на рифы. Управлялся плот с помощью двух рулей, по одному на каждом из боковых понтонов.
В мае 1963 года плот был построен и доставлен в Перу. После испытаний появилась необходимость в достроечных работах. Стальная каюта была заменена деревянной, поставлены шверты, и т. п. Тримаран всегда был окружен людьми; многие искатели приключений просили взять их с собой, но это не входило в мои планы. Правда, один раз я заколебался,
Я работал на палубе, когда к плоту подошел моряк, держа за руку мальчика лет девяти-десяти. Я узнал боцмана команды, которая помогала мне достраивать плот в 1954 году. «Это мой сын, — гордо заявил он.— Родился в тот самый день, когда вы отплыли из Кальяо. Проводив вас, я вернулся домой и увидел его на руках у жены. «Как мы его назовем?» — спросила она. «Вильям Виллис». Жена заплакала; «Нет, только не Вильям Виллис! Этот человек утонет вместе со своим плотом, не хочу, чтобы мой ребенок носил его имя!» Но я настоял на своем — я знал, что вы переплывете океан».
«А как в этот раз? Теперь вы назвали бы своего ребенка моим именем?» — Он заколебался, отвел глаза и ничего не ответил. Я рассмеялся: «До Австралии, конечно, далеко, но я чувствую себя в форме. Скажите слово, и я возьму мальчугана с собой». Моряк ухмыльнулся и покачал головой.
Однажды к пирсу подошел высокий мужчина очень благородной внешности. Он стоял так тихо и с таким видимым интересом изучал плот, что через полчаса я пригласил его на палубу. Незнакомец удивил меня своим знанием конструкций плотов, особенностей плавания на них. Осмотрев все, он сказал, указывая на связку банановых листьев на крыше рубки, которые я взял с собой, чтобы они напоминали мне о земле: «Если вам нужны еще листья, я могу дать».
— У вас что, есть ферма?
— Да, сеньор.
— А овощи вы выращиваете? — Я как раз собирался закупить где-нибудь овощей на дорогу. — Мне нужны картофель, морковь и капуста,
— Скажите, сколько вам надо, и завтра утром все будет здесь, на пирсе.
Действительно, утром он подъехал к пирсу на грузовике, полном отборных овощей, уложенных в отличные корзины. Незнакомец улыбнулся, когда я предложил ему деньги: «Я буду счастлив, если вы примете это в дар от человека, который восхищается вашим мужеством». Назавтра были назначены последние испы-
тания моего плота, и я пригласил фермера участвовать в них. До этого я планировал взять с собой только Тедди и двух студентов университета в Лиме, с которыми подружился. Тот с радостью принял предложение.
Вечером он пришел ко мне в отель с альбомом, на обложке которого было выведено: «Плот «Семь сестричек». Альбом был заполнен газетными вырезками, относящимися к моему путешествию 1954 года. Этот человек оказался большим энтузиастом плава
ний, подобных моему, путешествия на плотах были его страстью. Не зная меня, он вырезал из газет все заметки и статьи о «Семи сестричках» и хранил их почти десять лет. У него был подобный же альбом, рассказывающий об Эрике де Бишопе, французском путешественнике, который дважды предпринимал попытки пересечь на бамбуковом плоту Тихий океан и во время второго рейса погиб, разбившись на рифе у островов Кука. Вручив мне первый альбом в. качестве подарка, он сказал: «Сеньор Виллис, я вынужден просить вас написать письмо морскому министру, который распорядился не пускать на ваш плот никого, кроме приглашенных ранее. Они не хотят нести ответственность, если с кем-нибудь что-нибудь случится во время испытаний».
Он умчался с письмом и вскоре позвонил, что министр дал ему разрешение на выход. «Очевидно, вы написали обо мне что-то очень лестное».
— Я просто написал, что вы — единственный человек, которого я взял бы с собой в рейс, если бы искал компаньона.
— Вы так и написали? — воскликнул он. — Я вам очень благодарен. А вы знаете, сеньор Виллис, я с удовольствием отдал бы вам свою ферму, если бы вы действительно взяли меня с собой.
— Возможно, в следующий раз, — рассмеялся я, но был тронут. Я представил его в далекой Испании, в дни, когда Колумб, Кортес или Пизарро набирали соратников для своих походов, представил, как он выступает
вперед, при шпаге и в шляпе с плюмажем, предлагая свои услуги.
4 июля 1968 года буксир стащил мой новый плот со слипа и подвел к борту большого спасательного судна ВМФ «Риос», которое должно было вывести меня в море. На пирсах было полно провожающих, среди них Тедди — маленькая хрупкая фигурка, склонившаяся навстречу ветру и машущая мне платком. Трое матросов спрыгнули на плот и быстро закрепили буксирный конец. Они должны были оставаться со мной до утра следующего дня, когда «Риос» оставит меня одного примерно в пятидесяти милях от берега. Не совсем одного — еще в Нью-Йорке я взял с собой кошку Кики, очень красивой расцветки, в Кальяо подобрал ей товарища — котенка Осси, с очень независимым характером.
Мы шли уже несколько часов. Впереди тяжело переваливался мой буксировщик; он казался огромным, как линкор. Море и небо сливались в одну плотную массу, видимость была менее одной мили. Трое матросов лежали впереди на палубе, закутавшись в бушлаты и одеяла. Стоя за штурвалом, я тоже клевал носом. Внезапно плот затрясся, затем взлетел в воздух, несколько ужасных мгновений держался на высоте, потом начал бесконечный спуск в бездну. Казалось, что море расступается перед нами, что происходит какая-то страшная катастрофа. Падение прекратилось, и мы снова начали взбираться наверх, выше и выше. Все это происходило при полном безветрии, в абсолютной тишине и поэтому воспринималось как нечто совершенно нереальное. Я взглянул на «Риос». Он находился далеко внизу под нами, казалось, на самом дне океана. Побелевшие лица матросов, вцепившихся в поручни... Мы поднялись и опустились еще несколько раз, хотя уже не так сильно, затем странное волнение прекратилось. Я бросился к буксирному концу и с облегчением убедился, что он не поврежден.
Вскоре в динамике портативной радиостанции, имевшейся у моих моряков, раздался взволнованный голос радиста с «Риоса». Осведомившись, все ли у нас в порядке, радист сообщил, что мы побывали в лапах
у огромной приливной волны, вызванной подводным землетрясением, и что Лима и Кальяо тоже испытывали сильные толчки. Слава богу, обошлось без разрушений.
Я сидел с матросами, привалившись к каюте, которая давала хоть какую-то защиту от пронизывающего ветра, чувствуя на себе испытывающие взгляды всех троих, людей, которые не понимали, почему я хочу идти один.
— Плохое время года. Вам предстоят встречи со штормами.
Я кивнул головой. — Знаю. Мне нужно было выйти еще полтора месяца назад.
— Скажите, вам действительно семьдесят лет?
— Да, семьдесят.
— Моему отцу только пятьдесят два, а он уже старик.
— 3 пятьдесят два года человек еще ребенок, — почти огрызнулся я, и все трое дружно рассмеялись. Самому старшему из них было двадцать пять.
В 8.30 утра «Риос» застопорил машины. Мы отвязали буксирный трос, и матросы прыгнули в подошедшую шлюпку. Я остался на плоту один. Поднял грот и бизань и взялся за штурвал. По всей ширине паруса заполоскалось название плота — «Возраст не помеха». «Риос» развернулся и стал удаляться, корма его была усыпана моряками и репортерами, делавшими последние снимки. Раздались возгласы, взревела и утихла прощальная сирена.
— До свидания, друзья! — крикнул я в налетающий порывами ветер.
Волнение усилилось, море покрылось барашками. Тяжелые облака закрыли небо. Плот сидел в воде очень низко и раскачивался, как одержимый. Я выбросил за борт несколько мешков с овощами, которые считал лишними, но палубу продолжало заливать. 3 полдень убрал грот, поставил стаксель и зарифил бизань. Качка не ослабевает, и мои четвероногие пассажиры очень нервничают. А вот два почтовых голубя, которых я взял, чтобы выпустить в открытом море, чувствуют себя превосходно. Завтра они полетят домой...
